Я по ночам не сплю. Так уже лет тридцать. Ночь – не то время, чтобы спать. Хорошее время, рабочее.
А тут, недавно, решил я прогуляться. Правда, не совсем ещё ночью. Так, часов одиннадцать всего было. Но погоды у нас теперь стоят жаркие. Ночью, и то – неуютно. Мне, если кто не знает, в жару – неуютно. Вот как только перевалит термометр едва за двадцать, это уже – не моё. Зато, в «минус тридцать» – куда как хорошо. Вот он каков, северный олень…
Ну, значит, отправился, как стало прохладно. Сел в машину, да через короткое время был уже на реке. Там, где музей у нас стоит. Не тот музей, что краеведческий. А – другой. Который теперь носит странное название КИЦ…
Ваш Коба.
Раньше я это место любил. Еще когда спортом занимался, я тут, бывало, бегал. Жил неподалёку, ну и бегал. Но это было давно.
А мой папаня, тот вообще – напротив этого места, жил. На четвёртом этаже. Музей как раз строили. А папаня – человек был строгий. Что не так, он сразу заметит и – на телефон. Отругает, там. Или, посоветует. Музей все-таки, всенародное дело.
Но лет с тех пор прошло немало. Многое изменилось. Музей теперь носит другое имя. Да и не музей он вовсе, а так – неясное коммерческое явление.
А перед ним есть площадь. Раньше тут всякие деревья были и кусты. Дети, бывало, играли.
А теперь – дети здесь, в основном, пиво пьют. И еще, здесь памятник. Решили вот, и поставили памятник одному известному человеку. Еще, конкурс был по этому случаю. Ну, значит, чей проект – лучше. Какой победил, тот и поставили. Тут всё честно.
Не всем, правда, понравилось. Говорили, мол, не такой здесь памятник нужен. Да и не здесь даже, если по большому-то счету.
Но это – вкусовщина. Одному, знаете, подай тарелку борщу. А другой – без марципана и рябчиков – чувствует дефицит социального статуса. Так чувствует, что даже кушать больше ничего не может.
В общем, неблагодарное это дело – обсуждать памятники. Всё равно, что душить прекрасные порывы. Хотя, может, некоторые – и стоило бы.
Но теперь-то я приехал не за этим. А вовсе даже – просто прогуляться.
Запарковал машину у реки, поднялся на площадь.
Народу здесь было немного. Вечером народ перемещается на соседние площадки, где можно выпить-закусить и пошлифовать покрышками асфальт.
Слышу, кто-то играет. И даже, при этом, поёт песню. Возле самого памятника. И вокруг – кучка слушателей. По виду, иностранные туристы. У нас теперь такие туристы, совсем не редкость. Ходят, глазеют. Раньше-то город был «закрытым». А теперь – никаких тебе больше секретов. Хочешь – памятник покажем. А хочешь – даже и песню споём.
Сажусь на лавку неподалёку, слушаю:
…Летят по небу самолеты-банбавозы,
Хотят с землею нас сровнять – накось-выкусь!
А я – молоденький парнишка –
Лет семнадцать, двадцать восемь, сорок шесть – старый хрен…
Лежу с оторванной ногой – челюсть рядом, жрать охота…
Ну, ничо так, вроде, песня. Вполне себе известная, в свое давнее время.
И даже не особенно конфликтует с увековеченной в памятнике персоной. Он вот – когда-то, да, воевал. Ну и песня – про это же самое. Он – из крестьян. И песня – не так, чтобы интеллигентно-городская. Скорее даже, шкодная песня. Непричёсанная, одним словом.
В общем, народный фольклор, любимое блюдо иностранных туристов: водка, медведь, матрёшка, гармошка. Самый, как есть, стандартный набор, умещается в любую туристскую душу.
Каждый понимает, что у иностранного туриста – душа, как правило, невелика. Кабы велика, её было бы неудобно таскать за собой по разным отдаленным местам. И на таможне, согласитесь, возможны недоразумения – куда прёшь большую и ценную вещь? А имеется ли справка на вывоз национального достояния?
У них с этим строго. Ценное из других стран вывозить нельзя. Не положено.
Ну, песня, тем временем, закончилась. Туристы ещё с минуту поворковали возле певца, щёлкнули вспышками камер и – довольные – потянулись клином куда-то к югу.
А певец, немолодой уже дядечка, нахлобучил кепочку, взял гармошку под мышку и присел считать вырученные монетки и бумажки на соседнюю со мной лавку.
Не думаю, что много ему там надавали. Но, видимо, настроение у него и от этих ассигнований стало приподнятым. Всегда ведь приятно, что народ ценит твоё скромное творчество. И даже, голосует за него своим трудовым рублём.
Но здесь, случился досадный казус.
Посидев-поёрзав, певец поворачивается ко мне:
- А разрешите, скажем, обратиться?..
Киваю. Если человек умеет правильно ставить вопрос, он имеет и право получить ответ.
- Ну, спасибо, коли так. А уж я-то вижу, господин вы степенный, положительный. А тут, вот, какое дело. Мне, конечно, неудобно и всё такое. Но может, вы могли бы, скажем, поменять мне вот эту бумажку?..
Здесь он показывает мне десятидолларовую купюру. Поясняет:
- Нет, мне там ещё, конечно, дали. Но остальное, мелочью. Это я завтра где-нибудь обменяю. А тут, в общем… вечер уже, всё такое… Ну и курса я не знаю, честно-то сказать если. А в ларьке, конечно, возьмут. Только, обманут, думаю. Или, совсем отберут. А не хотелось бы, честно-то говоря, если так…
Ясно, не хотелось бы. Особенно, когда заработанное.Меняю ему эту бумажку тремя сторублевками.
Он, довольный, сует их в карман. Продолжает разговор:
- Вы, это, не подумайте, мол, бомж и всё такое, разное. Я, между прочим, определённо, никак не бомж. У меня жилплощадь имеется. В садах. Вон там, на Полигоне, даже отсюда видно. Я, получается, если по-старому, скажем, бич. В смысле, бывший интеллигентный человек. Это, никак тебе не бомж по статусу. Бомж, кто профессии не имеет. А я – очень даже имею. Я, скажем, учителем раньше был. И целых двадцать лет, получается. Русский язык преподавал. И литературу – тоже. И даже, историю. Это, когда однажды историчка в декрет ушла. А школа – в деревне. Там, если в декрет, другую не пришлют. Да и этой – тоже неохота место терять. Вот, так и работал.
Ну, потом, сам понимаешь, перестройка, туда-сюда, разное всякое началось… (Он в разговоре незаметно перешел на «ты». Видимо, расположился ко мне внутренне и понял, что бить или гнать его пока не будут).
- Да, разное-всякое началось. А потом я сам заболел. А потом – пить начал. А потом, незаметно, так здесь и оказался. (Он обводит площадь рукой, обозначая это самое «здесь»).
- Здесь хорошо. Культурное место. Памятник, опять же. А я вот, например, его – даже при жизни видел. Не веришь? Да вот как тебя, видел. Могу забожиться, что – правда!
Вот, его как раз и позвали. Чтобы, значит, напутствие, какое сказал. Он уже тогда был – ого!
К нему сам Ёлкин ездил. Приезжал прямо в дом, не как-нибудь...
Вот к тебе, например, приезжал? Ну, это я неудачно выразился…
Он замолкает и с опаской смотрит на меня, будто ожидает, что сейчас прилетит в ухо «за вольность слога». В ухо не прилетает, поэтому он продолжает, видимо, сделав поправку «на уровень социальной лояльности» собеседника.
– Ага, вот Ёлкин, значит, приезжал. Ещё пристань даже наладили для этого-такого случая. А, нет, не так! Сначала-то сам Горбач к нему приезжал, а Ёлкин – потом уже, после…
Да и вообще к нему приезжали… кто только не ездил. Ну, это – если ты не знаешь. Ага. Так я это о чем… как он нам «напутствие» говорил.
Вот – сидим. Ну, он как вошел, все сразу давай, конечно, хлопать. Потому что – ого! – такая величина. Глыба…
Это ж у нас каждый уже понимал, что глыба. Там же сидели, кто литературу преподавал. А тут – живой классик русской литературы – шутка ли в деле!
Ну, он вышел. Говорит – здорово, мол, мужики да бабы… Это он умел. Все сразу смеяться. Вроде как свой, крестьянских кровей.
Ну, вот он поговорил маленько в таком смысле. Ещё там анекдот рассказал. Хороший, конечно, анекдот, чего там.
Мол, в одно село… вернее, не так. Мол, в селе одном идет заседание сельсовета. Председатель там, правление. В избе, значит. И – персональное дело. Тогда такое было. Кто проштрафился, сразу тебе «персональное дело». А тут, значит, доярка. Клавка. Ну, или Дунька, не помню.
Председатель, значит, говорит: «Ты, Дуня, себе вообще – чего? Ты хоть понимаешь, чего ты себе вообще?! Вот – конюх у нас, Гаврила. И где у нас конюх, Дуня? А – у тебя, Дуня, как только стемнеет-то за окном. А у него, у конюха, например, семья! Или вот – учитель. Новый, Дуня, учитель, молодой, работать ему и работать. С райцентра прислали. И – где, скажи, учитель? Молчишь?! Сказать нечего? Вот и молчи! Или вот, например, кузнец…»
Ага, эта Дунька, значит, сидит, краснеет. Надувается. Молчит. Потом, видать, прорвало. Вскакивает и блажит, что есть её возмущенных сил: «Сами вы тута все… так скажу… бляди!..»
Все, понятно, остолбенели. Ну, и она, Дунька, тоже. Потому что на дворе – известно, какой тебе год. Такой год, что – мое почтение… А слово – не воробей.
Вот, значит, тишина. Только муха в стекло бьется, да лавки скрипят. Потом она, Дунька, осторожно: «Ну, это… окромя, конечно, патретов…»
Переводит взгляд на другую стену, да и заканчивает совсем уж политически грамотно: «И то – некоторых!..»
Ну, рассказал он. Мы все, ясно, грохнули. Такой анекдот – всем, кто там сидел, понятный. Вот он и говорит, мол, вы все меня поняли. Чтобы, значит, таких времен не повторить – мы теперь должны сделать верные выводы. Но – не теряя при этом своей моральной основы. Иначе, недолго скатиться в хаос. Это, значит, о том, что свобода – это еще не всё. Свобода, мол, сама по себе – прекрасно и хорошо. Но её, самой-то по себе, в жизни не бывает. А есть она, только если каждый – имеет в душе моральный запрет. Куда, значит, и при любой-то свободе, наступать никак нельзя. Человек-то, мол, не доска. У той – две всего стороны. А у человека, гораздо больше.
Хорошо, в общем, поговорили. Как, знаешь, бальзам на душу у многих. Выходили, помню, довольные. Говорили, что – вот же! – человечище-то, каков. Матерый, знать, человечище. Видит всё и зрит в самую суть. Не зря к нему первые лица страны ездят. А и куда им ездить, как не к нему? Потому что, хотят жить не по лжи. Хватит уже, по лжи! Надоело! Нажились! Сколько, мол, веры и леса повалено, а воз – и ныне там! Нужно дать народу свободу выбора. И свободу совести. И дать возможность проявить инициативу. Народ ведь у нас – что? Народ у нас – хороший. Честный. Работящий. Мыслящий.
А мы его – уравниловкой задавили! А мы его – зажали, вишь, в тиски плановой экономики.
А разве может быть тебе экономика – какой-то там плановой? Да это же – маразм и деградация! Вылитый, скажем так, марксизм!
Вон, весь мир живет уже в условиях свободного рынка. Живет, и процветает.
А мы что, хуже?
Да у нас – богатейшая ведь страна! Да ведь мы только – дай нам такое! – мы всех за пояс, как рукавицы, заткнём!
Да эти буржуи – в очередь будут к нам стоять. Потому что мы – великий и справедливый народ. И работать – умеем. И мыслить – тоже умеем. И нас уже ничем не взять. Кто только нас ни гнул, а только сам и согнулся!
А социализм, конечно, мы отменять не будем. Об этом и речи не идет, чтобы отменять. Его надо просто сделать, чтобы – с человеческим лицом. Чтобы повернуть его к человеку. Ну и мяса, желательно, в магазинах нужно бы побольше…
Вот. А теперь я здесь живу. Летом, конечно, хорошо. Неплохо летом. Теперь-то вообще удачно вышло.
Вот, видишь, баян себе обменял.
Раньше-то – не было баяна. Ну, тогда было хуже. Значит, приходилось с бутылок жить. А там, «на бутылках», знаешь, конкура большая.
Что ты…
Там могут, если чего, и башку отрубить. Бизнес, потому что. Всё справедливо.
А на баяне – конкуры меньше. Да, считай, и нету её совсем. Потому что, уметь же все-таки надо. Это ведь не бутылки, где каждый – мастак. Лишь бы на твоём участке побольше «пушнины»… да поменьше конкуры.
Баян – все-таки искусство. Да и сборы повыше. Особенно, если место удачное, рыбное. Вот, как здесь. Приезжих много. Ну, или, совсем уж хорошо, когда иностранцы. Эти – всегда подадут. Придут вот к памятнику, полопочут, пофоткают. Заодно – и мне когда деньжат подкинут. Потому что, я вроде как, при памятнике состою.
Ему-то, поди, всё равно – он уже памятник.
А мне – прибавок и хорошее настроение. К тому же, на зиму можно отложить. Я зимой кашляю. Боюсь, туберкулез, наверно. Значит, нужно фрукты зимой покупать. Огурцы там, разное… Я с помоек не питаюсь, не подумай. Если только, уж совсем хорошее что-нибудь выбросили… чего ему пропадать…
Ну, еще нужно порядки соблюдать. Наши порядки, здешние, в смысле. Чтобы, там, налоги исправно платить. У нас, знаешь, строго с этим обстоит. Если не платишь – заныкал там, или закрысил, на первый раз руку сломают. А на второй, глаз вышибут. Рука ладно, срастётся. А глаз уже новый не вырастет.
А третий раз, если… до третьего лучше не доводить. Тут же улица, понимать нужно. Тут все за всеми смотрят. Прямо, как он вот когда-то говорил: «Надо жить не по лжи…»
Ну, тогда-то я по-другому понимал. В смысле, что душа там честной должна быть, всё такое…
А теперь вот знаю. Никто ведь о тебе не станет думать. Каждый, потому что, сам за себя. Обратно-то хода нет. Той жизни, что была, уже никогда не будет. Был – учитель. Ну, кому теперь такое нужно. Нерыночное дело. Пользы от этого никому нет. Детям теперь литература не нужна. Она к жизни не готовит. Это ведь не сопливый «совок», где всё тебе принесут, да и в рот положат. Это – справедливое время… что сам натопал, то и жри.
Тут он замолчал. Видно было, что замолчал, в расчёте на моё продолжение. Одно из двух – или уйду. Или – уйду и дам ещё сотню.
- Ладно – сказал я ему, не собираясь пока уходить – теперь, смени пластинку. Врёшь ты плохо. На туриста, может, прочешет. Особенно, где о «справедливом времени». А так – нет. Слезы много. Перебор. Станиславский, возможно, и дал бы сотню. А я – Немирович-Данченко…
Он внимательно посмотрел на меня. Сказал:
- Ну, это как раз понятно, что – Данченко… Масть определять умеем. Улица научила. Кто не умеет, тому оба глаза уже не нужны.
Я ж не разводить подошёл.
Я чё, дурак, разводить такого дядю…
Да я и вообще – не дурак.
Такие, как ты – или совсем не слушают. Или – наоборот. Это, значит, какое у них настроение случится. Как, значит, карта ляжет: на Немировича, или на Данченко…
Можно, конечно, налететь. Однажды я налетел, карта не легла.
Ладно, не убили.
Но больно – здорово было. Думал, печень лопнула. Может, и лопнула. Но, отлежался.
Жизнь я понимаю. Не маленький. И зло – с кулаками. И добро – обязательно. И, у кого из них кулак больше, тот и победит сегодня. А завтра – опять как получится.
А он, кому памятник, ошибался.
Это я так думаю, что ошибался.
Потому что, если не так, то он – сволочь. А мне – не хочется так думать. Это последнее, что у меня осталось. Не он, конечно. А то время, из какого я вырос. Та жизнь. Её больше не будет. А эта, которая вокруг, мне такая – пустое дело. Живу, потому что привык. И умирать, вроде, рано. И жить, вроде, незачем.
А эти, кто к нему тогда ездил, того и хотели. Чтобы его, как знамя, поднять. И других, как он, тоже поднять. Чтобы по всей стране. Таких – немного. Им люди и верят. А всех ведь – не обманешь. Ну, тогда нужно обмануть вот таких. А они уже – народу растолкуют. И все тогда, гляди, будут довольны. Одним – страна достанется и окрестности. Другим, как он – памятники.
Ну, а такому как я – и баяна вполне достаточно.Милое дело, на баяне. Это, если лето, как сейчас. Потом вот пойду, пивка себе куплю. Теперь-то с этим просто, всю ночь можно купить. Вон, забегаловки стоят. С той стороны музея.
Возьму пивка, выпью, и завалюсь. На травке. Или – на парапете. Он теплый, парапет, за день тепло собирает. Саянский мрамор. Ну и делан – с душой.
На пароход, вон, люблю смотреть. На нём еще Ленин плавал.
Мечтал, говорят. Как тут всё у нас будет.
Вот и я – мечтаю. Закрою глаза, вижу – Ленин себе идёт. Подходит к пароходу. Видит – я тут лежу. Ну, ко мне подойдёт. Сядет рядом, кепку о коленку выбьет, да в карман. Говорит: «Что, брат, лежишь? Стало быть, все дела уже сделал. Ну, по способности и потребность. Лежи себе, да радуйся жизни…»
Отвечаю: «Верные слова, Ильич. Вот, видишь, построили. Лежим теперь. А вы – памятниками стоите. И, как утром солнышко встанет, красота. Смотришь на памятник, а он – весь белый. А к ночи, конечно, похуже…»
Такая история. Понравилась ли? Мне вот – нравятся хорошие истории. Например, как если кто-то куда-то там летит. И хочет, скажем, сровнять. А в ответ ему: «накось-выкусь». Самый верный ответ, если задуматься.А вон, кстати, на фото, и герой этой истории. Как раз, на парапете. Мечтает, наверное. А может, даже и с Ильичом беседу ведёт. Вы там не видите Ильича? Ну, возможно, не время ещё пока…